«Нельзя перестать писать роман»

Турецкий писатель, лауреат Нобелевской премии Орхан Памук приехал на литературный «Конрадфестиваль» в польский Краков, чтобы представить свою новую книгу «Романист наивный и сентиментальный». Эта книга, еще не переведенная на русский, стала первым в его карьере сборником эссе о литературе, в которых автор рассуждает о современных феноменах чтения и писательского творчества, а также о произведениях любимых авторов — от Толстого до Борхеса. Орхан Памук рассказал «Газете.Ru» о смысле названия новой книги, современной судьбе романной формы и о том, чем хороша Нобелевская премия.

 

 

— В этом названии я эти качества — наивность и сентиментальность — и противопоставляю, и объединяю. Писателю нужна наивность, ему нужен взгляд ребенка, иначе он не разглядит в до боли знакомом мире ничего из того, о чем стоило бы сказать, что стоило бы сделать незнакомым и удивительным. Сентиментальность же работает в области передачи: позволяя писателю оставаться восприимчивым, она дает возможность его детскому взгляду находить какие-то общезначимые, космополитичные способы передать эти чувства. Это я сейчас говорю не с позиции цеховой мудрости, а как читатель. Я много и жадно читаю, и в первую очередь для того, чтобы понимать: «как он это сделал», как у автора получилось передать мне новый опыт. Просто понимать, а не использовать потом самому.

 

Детский взгляд нужен затем, чтобы выполнять главную задачу литературы — делать незнакомое знакомым и знакомое незнакомым.

То есть задача писателя не только в том, чтобы делать незнакомые вещи ближе, но и чтобы показывать знакомые вещи в таком виде и ракурсе, чтобы их сложно было узнать, чтобы открылись их новые качества и стороны. Именно так я отвечаю себе на вечный вопрос о том, чем должен заниматься писатель — творением новых миров или описанием данного. Когда я пишу об известных и всем понятных вещах, я должен вызвать у читателя хотя бы улыбку или удивление, чтобы он не пролетел эти строчки на автомате.

 

 

— Я постоянно слышу такие суждения, но не понимаю, откуда они берутся. Я недавно разговаривал со своим китайским издателем, и он мне сказал: «Вы не представляете, мы загружены по уши, все пишут». Я вижу то же самое: весь мир пишет. Происходит глобализация романной формы, изобретенная в Европе, в Испании и Италии она прошла через Россию и теперь распространяется на Юго-Восточную Азию. Она эластична и вбирает в себя оригинальные местные жанры и черты, разрастающийся опыт многих людей, занимавшихся литературой. В том, что она сейчас распадается на отдельные направления, будь то исторический роман, science fiction или роман о религии, нет ничего плохого.

 

 

— Я не пишу ни о внутренней жизни Турции для турок, ни о турках для всего остального света. Нет, конечно, когда я писал свою первую вещь, «Джевдет-бей и его сыновья», я думал только о турецкой аудитории — или, скорее, не представлял себе, что может быть какая-то другая. Но для дебюта это вполне естественно: когда пробуешь силы первый раз, сложно рассчитывать на мировое господство. Но затем чем дальше я писал, тем сильнее менялся у меня в голове портрет того, для кого я пишу. Да, я знаю, что — к счастью или сожалению — меня воспринимают исключительно как турецкого писателя, певца Стамбула.

 

Но, слава богу, к нынешнему моменту я дошел до понимания, что писать надо исключительно для читателя, для его индивидуального восприятия,

и уж точно ни просвещение турецкого народа с западных позиций, ни работа посла турецкой культуры в мои планы не входила. Тем не менее меня переводят на 62 языка.

 

— А сами вы никогда не думали попробовать написать по-английски? Бродский, Кундера — они писали на иностранных языках.

 

 

Я вовсе не настроен против этого языка, просто он стал лингва-франка — языком, на котором народы общаются между собой.

Подумайте сами: написать роман на лингва-франка! Тут вот еще что важно: переводчики часто звонят мне, уточняя, что значит то или иное слово, разговорный оборот или жаргонизм. Таким образом, при переводе текст, во-первых, дорабатывается ими, во-вторых, уточняется, а в-третьих, языки через найденные аналоги связываются между собой. А теперь представьте, что я написал бы это по-английски. Ни один переводчик бы мне не задал ни одного вопроса.

 

— Мы с вами беседуем на Фестивале имени Джозефа Конрада, человека, который завоевал всемирную славу благодаря в буквальном смысле слова своей миграции: будучи поляком, он стал английским писателем, а благодаря своим путешествиям написал лучшие романы. Вы же в своих книгах за границы Турции не выходите...

 

— Почему я пишу про Стамбул и Турцию и никогда о дальних путешествиях? На самом деле причина в современности. Читать про колониальную жизнь сегодня очень интересно, но писать — другое дело. Современность говорит нам: будь мобильным, не вникай в вещи, не засиживайся на одном месте.

 

Это несбыточный идеал, а точнее, чья-то выдумка, которую пытаются выдать за модель жизни.

Посмотрите вокруг: большинство людей не скачут с места на место, а живут на одном месте, врастая в него, становясь частью пейзажа. Вот и я стараюсь быть на своем месте и рассказывать истории, как бы «стоя на нем». Само место располагает — Стамбул расположен прямо на границе Европы и Азии.

 

 

— А мне кажется, что наоборот: если и говорить о каких-то вдохновляющих меня мирах, то это, конечно, мир персидской культуры. Так, в «Меня зовут Красный» есть мотивы «Шахнаме» Фирдоуси, а структура и содержание «Черной книги» отчасти отсылает к «1001 ночи».

 

 

— Нельзя перестать писать роман, просто в какой-то момент наступает час, когда надо сдавать книгу в издательство. Перед этим ты ее, конечно, не пишешь, а перечитываешь текст, триста раз спрашивая друзей, на месте ли это слово и не поменять ли его в очередной раз на какое-нибудь другое. Но, как только ты сдал книгу, роман продолжает жить по своей логике, а издательство лишь фиксирует его состояние на момент отсылки текста.

 

 

— Ближе всего — меддах из «Меня зовут Красный». Меддах — это такой молодой паренек, который выходит в круг и рассказывает истории. Страшные, смешные, сатирические, даже не вполне приличные; своего рода турецкий аналог стенд-апа или кабаре. И если людям не интересно, то они могут его прогнать.

 

 

— Существуют два основных клише о «Нобеле»: первый — о том, что это своего рода огромная пенсия, после которой литераторы уже ничего не пишут, а просто живут на нее до конца жизни, не имея ни малейшего стимула к труду. Меня Нобелевская премия застала в самой середине работы над «Музеем невинности», и не могу сказать, что полученная премия вызывала у меня беспокойство — а что же писать дальше? Другой миф — это что после вручения награды у писателя прекращается нормальная жизнь и ему все начинают а) без конца звонить и куда-то звать и б) завидовать, и он навсегда лишается покоя. Это тоже, по моим впечатлениям, не так; вообще, знаете, бывает, что виновником вообще проявлений зависти становится тот, кто хочет, чтобы ему завидовали. А если досаждают телефонные звонки, можно выключить телефон. Почему-то никому не приходит в голову, что это очень приятная и радостная вещь, и дело здесь не только в деньгах. «Нобель» — прекрасный инструмент, открывающий сразу множество дверей: до премии меня переводили на 46 языков, я сейчас мои книги выходят на 62 языках. Нобелевская премия — это отлично, рекомендую ее всем.