Частная цензура: как власть строит эффективную систему контроля над СМИ

forbes.ru: Авторитарные режимы боятся свободы слова. Распространение нежелательной информации, например о коррумпированности политического руководства, делегитимизирует власть и подрывает ее стабильность. Это верно и в отношении демократических режимов. Но там это не угрожает стабильности всей политической системы: она не отождествляется с пребыванием у власти конкретной группы людей. Поэтому для авторитарных режимов предотвращение утечек и анализ информационных потоков становятся не второстепенной, а ключевой задачей. В Китае сотни тысяч человек заняты мониторингом, анализом и цензурированием активности граждан в соцсетях. Но такая стратегия сопряжена со значительными издержками. Интернет и соцсети дали каждому возможность стать автором, что затруднило работу цензоров. К тому же введение цензуры плохо сказывается на международной репутации автократов.

Самоцензура дешевле: тем, кто сами себя цензурируют, не надо за это платить.

Еще один плюс — она меньше влияет на международную репутацию автократии: всегда можно сказать, что это слишком осторожные граждане перестраховываются. Вот политические архитекторы и стараются построить механизм, в котором частные СМИ сами выполняли бы функции цензоров (в отсутствие прямого контроля), а граждане занимались бы (на волонтерских началах) сложной и ответственной работой по предварительной оценке своих мыслей на предмет их политической грамотности и моральной устойчивости.

Важное оружие — репрессии. Они не должны быть масштабными: достаточно наказать одного, чтобы тысячи на его примере узнали, где сейчас проходит граница между разрешенным и запрещенным. 

Чем больше репрессий (и информации о них) сегодня, тем меньше репрессий потребуется завтра, чтобы заставить людей молчать.

 Чем сильнее страх, помогающий осваивать искусство самоцензурирования, тем меньше нужно внешних контролеров. А те, чья задача — не просто избежать риска, но и получить от власти бонус, начинают проявлять бдительность, рапортуя о ненадлежащих высказываниях других людей.

Можно ли доказать наличие в российских негосударственных медиа цензуры? Недавно Кристофер Фарисс и Чарльз Крэбтри из Университета Пенсильвании и Холгер Керн из Университета Флориды провели нестандартный эксперимент более чем в 1000 российских частных медиа, зарабатывающих на рекламе. Они исследовали, как реагируют СМИ на предложение опубликовать рекламу, которую можно интерпретировать как высказывание, направленное против существующего политического режима, и на рекламные сообщения, в которых содержится призыв к коллективным действиям. Например, в Китае цензура, как показано в работе Гари Кинга из Гарвардского университета, блокирует публикации призывов к коллективным действиям даже в случае, если они не направлены против власти.

Результат эксперимента: российским частным медиа цензоры не нужны, они и сами справляются. В добавление к государственной цензуре и самоцензуре сложился механизм «частной цензуры», и он весьма действенный.

В начале 1990-х одновременно с приватизацией госпредприятий была на несколько лет «приватизирована» и силовая функция государства. В 2000-х годах эта сфера прошла обратную «национализацию». Сейчас государство хочет контролировать высказывания в СМИ, но не готово за это платить. Поэтому приватизируется цензура. Инструменты — ст. 280 УК («Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности») и неформальное давление на собственников и главных редакторов. Поскольку на иностранных акционеров российских СМИ давить стократ сложнее, им запретили владеть медиа в России.

Частная цензура далеко не всегда осуществляется по указке властей. К примеру, пишет Фарисс и его соавторы, газета может отказаться от публикации рекламы контрацептивов, поскольку ее владелец — противник контроля за рождаемостью (вне зависимости от того, что думает на этот счет государство). Или радиостанция не станет публиковать рекламу оппозиционной партии, поскольку владелец радио лично состоит в «партии власти». В США многие СМИ отказываются от рекламы алкоголя и огнестрельного оружия — такова позиция их владельцев. В этих случаях источником актов частной цензуры — даже если находящиеся у власти политики готовы им аплодировать — является не государство, а частный владелец.

Большинство медиа не станут публиковать информацию, которая может быть воспринята их основными потребителями как оскорбительная или провокационная. Так, газета может отказаться рекламировать те же контрацептивы не из-за взглядов владельца, а потому, что этой рекламой будут недовольны ее консервативные читатели.

Наконец, частная цензура может быть политически мотивирована. Издание и его владелец не хотят, чтобы власти ассоциировали их с оппозицией, и отказываются публиковать даже рекламу политически сомнительных акторов (не говоря уже о взвешенном информировании об их действиях и взглядах). Это случай частной цензуры, источник которой — политический режим, страх формальных или неформальных санкций и воздействий. Спектр возможных ответов на появление, например, в ТВ-эфире оппозиционного политика весьма широк: сокращение доступа журналистов данного ТВ-канала к официальной информации, налоговая проверка компании, принадлежащей собственнику ТВ, штрафы, прекращение привлекательных для частных медиа рекламных контрактов с госкомпаниями. Все эти виды воздействий СМИ Китая, России, Венесуэлы, Белоруссии за последние четверть века изучили очень неплохо.

Главное, на чем сосредоточена цензура в современных авторитарных режимах вроде Китая, — это воспрепятствовать коллективным действиям, предотвратить демонстрации, митинги и собрания. Китайские цензоры запрещают публиковать сообщения обо всех акциях, если их организатором не является правящая партия, — даже когда планируется митинг с провластными лозунгами. При этом китайские цензоры более-менее толерантны к критике политического режима. Критиковать можно, а вот собираться — ни-ни. Автократии более классического образца запрещают и критику режима. В Японии (в XIX — первой половине XX века) критика правительства наказывалась тюрьмой, а в Италии тогда же за неуважение к правительству выписывались большие штрафы. Впрочем, нередко и такие режимы оставляют возможность нецензурированной критики — чтобы была возможность «выпустить пар».

Изучать частную цензуру и самоцензурирование очень сложно, ведь если человек предпочел молчание выражению несогласия, он не сообщает об этом своем решении ни властям, ни исследователям. Россия была выбрана исследователями не случайно. Де-юре здесь гарантирована свобода слова, на практике же свободное высказывание часто наказывается (Анна Политковская, издатель «Химкинской правды» Михаил Бекетов, группа Pussy Riot). Оппозиционные издания запрещаются («Грани», «ЕЖ»), а если у властей есть возможность повлиять на политику издания, которое их раздражает, эта возможность обязательно используется (смена руководства и команды в «РИА Новости», Газете.ру, Ленте.ру). Формально к большинству из этих историй государство никакого отношения не имеет. Это тоже фирменный стиль: еще в начале 2000-х годов НТВ было переформатировано в результате «конфликта хозяйствующих субъектов», одной из стороной которого был «Газпром». Вот почему экспериментально подтвердить существование в России частной цензуры — весьма интересная задача.

Фарисс и его коллеги вступили в контакт почти с 1000 российских медиа, столичных и региональных. Они называли себя представителями (разумеется, несуществующей) НКО «Наш Альянс» и предлагали СМИ разместить рекламу этой организации. Текст предлагаемого к публикации объявления варьировался по степени критичности в отношении к политическому режиму. Один из вариантов объявления говорил о сохранении исторических зданий, другой — об отсутствии в стране свободы слова. Каждое из объявлений могло сопровождаться призывом к коллективным действиям. Ни одной реальной публикации в ходе исследования не состоялось: исследователей интересовала только готовность медиа опубликовать объявление.

На рекламные предложения откликнулись всего 24,2% адресатов. Откликов на предложение опубликовать объявление о спасении зданий исследователи получили от 29% медиа (но если реклама говорила о коллективных действиях в защиту зданий — то от 19%). Отклик на предложение опубликовать политические объявления был ниже (9–18%), особенно если в них содержался призыв выйти на демонстрацию. Вероятность получить отказ (или отсутствие ответа) составила 64–88%, причем она росла по мере радикализации объявления.

Медиа весьма бдительны. Из числа ответивших на объявление об охране зданий около трети пытались узнать, что это за странное НКО предлагает им рекламу, каковы его политические цели (такие ответы приравнивались к отказу от публикации). Намного выше оказался интерес СМИ к профилю странного рекламодателя, предложившего им явно оппозиционный рекламный текст: примерно 90% ответных писем содержали вопросы о том, чем занимается данное НКО. Но это только в случае, если в рекламном тексте не было призывов к коллективным действиям. Если они были, СМИ задавали вопросы реже, сразу понимая невозможность сотрудничества.

В итоге согласие на публикацию (или прайс-лист на размещение рекламы) исследователи получили от 12% СМИ, которым было предложено объявление о спасении зданий (если оно сопровождалось призывом к демонстрации — от 6%). Политические объявления были готовы опубликовать 1–2% СМИ (видимо, такова доля оппозиционных изданий в выборке). Частная цензура в России существует: государство неплохо справляется с задачей переложить эту неприятную функцию на частные медиа. Цензура нового типа эффективнее советской: медиа — это бизнес. Заинтересованные в том, чтобы остаться в бизнесе, медиа подстраиваются под навязываемые им правила игры.