Последнее утро детства

“Жизнь любого человека можно поместить в один коротенький абзац», шутят составители энциклопедий. Никакой я не энциклопедист, если с трудом уместил в 10 тысяч знаков рассказ всего об одном качестве Наджафа Наджафова, и то, не до конца раскрыл его. Я хотел показать людям, которые недостаточно хорошо знали Наджафа, что у этого жизнерадостного, сияющего, как на рисунке дочери, человека была на душе глубокая рана. Рана эта называется совестью, ответственностью за страну, за общество, за свою семью, за каждый поступок, в конце-концов. 

А чтобы картина была не однобокой, тем, кто его вообще не знал, скажу, что Наджаф был очень сильным и смелым человеком, сохраняющим волю в самых экстремальных ситуациях. Он, имея достаточно высокое положение в иерархии, пошел против воли компартии, за что был наказан решением бюро ЦК; в ночь на 20 января не дрогнул перед танками, а затем перед оккупационным командованием, возглавил забастовку работников медиаиндустрии и добился того, чтобы газеты вышли с фотографиями о зверствах советской армии. 

Еще я скажу, что Наджаф был предельно честным и глубоко интеллигентным человеком. Он был первым, кто, став депутатом, ушел с должности, потому что этого требовал закон, когда другие продолжали сидеть на двух и даже трех креслах. Наджаф был единственным, кто добровольно подал в отставку с поста советника президента, когда понял, что его советы уже никому не нужны. Он неоднократно отказывался от самых заманчивых предложений, потому что они противоречили его принципам и понятиям о порядочности.

И в конце добавлю, что Наджаф был великим журналистом. С его именем связана легендарная «Молодежка» перестроечной эпохи. Он создал газету народного движения и назвал ее сладким словом «Свобода» – «Азадлыг». Сталкиваясь с журналистами, которые когда-то работали с ним, даже ярые оппоненты понимающе кивали головой: «Наджафа школа!»

А теперь о главном. 

***

… Наджаф Наджафов стоял рядом с трибуной Национального Совета и терпеливо ждал. Наконец, терпение лопнуло, его голос прозвучал твердо и громко, хотя по совершенно необычному для Наджафа тону было видно, какое нервное напряжение в данный момент он испытывает:

– Прошу прошения, но этот человек врет. 

«Человеком» Наджаф Наджафов назвал тогдашнего первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Абдуррахмана Везирова, по нынешним понятиям, президента республики. Обхватив двумя руками трибуну, Везиров не слезал с нее, убеждал депутатов в том, что в Нагорном Карабахе «ситуация находится под контролем», «партия и правительство принимают  необходимые меры», а парламентариям и народу нечего так волноваться». Прерванный Наджафом, Везиров заорал:

«Прокурор, прокурор, учесть это!»

Наверное, депутаты – коммунисты и демократы, которые в тот день находились в зале заседаний, в том числе тогдашний Генеральный прокурор республики Ильяс Исмайлов сейчас вспоминают этот эпизод с улыбкой на лице. Но тогда было не до смеха. В тишине, нависшей над залом, да что там зал, над всей страной, после отчаянного крика первого секретаря компартии, все с ужасом ждали, что теперь произойдет…

Через несколько месяцев после этого события – зимой 1990 года в Москве проходил съезд (а может, внеочередная сессия, точно не помню) народных депутатов СССР. Мы сидели с Наджафом в одной из столичных гостиниц и ждали наших депутатов. Я спросил: «А какая мысль в тот самый момент, когда Везиров позвал прокурора, промелькнула у вас в голове?» «Мыслей не помню, – ответил он, – но перед глазами стояли глаза Наргиз».

Тогда Наргиз, дочери Наджафа, было всего полтора года….

***

Как и всем сильным личностям, Наджафу удавалось соединить в себе два чувства, которые в природе редко могут сосуществовать: безмерная искренность и внутренняя замкнутость. Ты мог говорить с ним о чем угодно, затронуть самые чувствительные темы. Вместе тем, понимал, что есть одна запретная зона, границы которой он ревниво оберегает. Но это было не обычной ревностью восточного мужчины, избегающего всяких разговоров о семье и детях. И только задумавшись о сути редких слов откровения, соединив обрывки полуфраз, ты осознавал, что на самом деле это никакая не ревность, а защитная реакция. Ты видел, что всегда искренний и открытый для всех Наджаф, умеющий не только слушать людей, но и проникнуть в их души, понять их, в то же время внимательно следит за тем, чтобы никто не смог заглянуть в тот мир, который он глубоко запрятал в собственной душе.

Из окна этого мира на наш мир глядели две пары детских глаз – глаза Наргиз и Лейлы…

Наджаф знал, что его ждет впереди, в скором времени. Однажды, после очередного курса лечения, он зашел в Бакинский пресс-клуб. Мы сидели на втором этаже и пили чай. Он долгое время провел в больнице, в клубе давно не бывал и вот теперь, в привычной для себя среде, бурная фантазия Наджафа снова разыгралась:

– К этому чаю явно не хватает семени халвы (халва из проросшей пшеницы – А.А.). И журналисты бы с удовольствием приходили, и гостей бы своих приводили. Вкусно, полезно, и, как говорит Хикмет (Хикмет Гаджизаде – А.А.), соответствует национальному менталитету. Давно нигде не видел. Моя покойная мать готовила. От запаха кружилась голова.

– Сделаем.

– Пока вы расшевелитесь, меня уже здесь не будет.

Я вздрогнул. Наджаф о своей болезни всегда говорил так, словно споткнулся на арбузной корке, повредил ногу и за пару дней все пройдет. Казалось, что болезнь для него является скорее поводом для шуток, чем причиной для беспокойствия. 

– К добру ли? Это куда так собираетесь?

– Сначала в Лондон. Всей семьей. Лала будет работать в BBC. 

Я знал, что Лала, наша коллега, ставшая в последствии женой Наджафа, еще 5 лет назад выиграла объявленный BBC конкурс и получила приглашение в Англию, где расположен главный офис радиостанции. Но Наджаф был ярым противником того, чтобы уехать из Азербайджана. Не буду говорить о причинах этого, обойдемся без пафоса. Думаю, тем, кто знал Наджафа, кто помнит, к чему он стремился, о чем мечтал, и без того известен ответ на этот вопрос.

Но есть еще много вопросов, на которые никак не удается найти ответа. И именно они заставили Наджафа тогда, под занавес жизни, изменить свое решение. Эти вопросы не сыпятся на наши головы откуда-то сверху и не вырастают из-под земли. Их создают люди сами – от жадности, двуличия, зависти или просто нехватки ума. Потом, не зная, что с ними делать, они собирают свои горбатые вопросы в кучи, набивают ими огромные мешки, и, как говорил за два дня до собственной смерти Айдын Мамедов, загружают на плечи «избранных членов общества» с повышенным содержанием в крови совести и долга. И вот ходят, бродят эти люди между нами, согнувшись под тяжестью своих нош, мучаются, ищут ответы на наши непростые вопросы. Но когда силы истекают и чувствуется, что вот-вот разорвется сердце, они на миг выпрямляются, скидывают с себя этот проклятый груз, стараясь хотя бы спасти от разрушения тот самый мир чистоты и невинности, который глубоко запрятан внутри них, и откуда с изумлением смотрят на нас такие же пары детских глаз, как глаза Наргиз и Лейлы…

– Что с этими девочками будет? Я учил их честности, справедливости, достоинству. Как смогут они без отцовской помощи защитить свое достоинство, когда вокруг столько зла, лжи и несправедливости? Воспитываю в своих детях одни качества, а жизнь требует от них совершенно другие. Каждый день, сталкиваясь с бездуховностью, аморальностью и воинствующим хамством, царящими вокруг нас, прихожу домой, смотрю в невинные глаза дочерей и мучительно думаю: что они будут здесь делать без меня, как они будут жить? Я готовил их к тому будущему, о котором мы мечтали. Но мы не смогли создать для них это будущее.

То был наш последний разговор…

***

До начала прощальной церемонии с Наджафом в Доме актеров оставалось несколько часов. Но спор о том, следует ли взять туда Наргиз и Лейлу, продолжался. Большинство родственников и близких друзей советовало пощадить чувства малых детей, оставить их на время похорон у кого-нибудь из соседей. Решение приняла Лала сама:

– Нет, я их возьму с собой. Пусть увидят, каким был их отец. Пусть видят, что значит быть дочерьми Наджафа и на всю жизнь запомнят эту ответственность.

***

Эти рисунки, которые,  как солнечные зайчики в темном сарае, напоминают нам, что жизнь не такая уж грустная штука, я увидел в доме Наджафа в день его смерти. Они лежали на столе в детской комнате. Через неделю после похорон я попросил Лалу дать их на пару дней мне. Она согласилась:

– Это рисунки Лейлы и Наргиз. Вообще, их в доме было много. Дети любили разговаривать с ним картинками. Недавно устроили у себя в комнате большую уборку и большинство картин выбросили. Откуда нам было знать… Может скажу, еще что-нибудь нарисуют? Интересно, что они теперь изобразят?

Через неделю Лала передала мне еще один, совсем новый рисунок.

– Я ни о чем их не просила. Просто сказала, сядьте, нарисуйте что-нибудь. Это – работа Наргиз. Она очень любит наш дачный домик, поэтому часто рисует его. Но меня, знаешь, что поразило? Всегда в рисунках Наргиз вокруг стола бывало четыре стула. Для Наджафа, меня, сестры и для нее самой. А сейчас нарисовала всего три стула… 

И вдруг я подумал, что то самое утро, когда Наджафа не стало, и я впервые увидел эти рисунки на столе у девочек, было последним утром детства Лейлы и Наргиз. Конечно, они будут продолжать играть в детские игры, рисовать детские картинки. Но на этих картинках у птиц уже не будет крыльев, медвежата останутся без новогодних подарков, а вокруг столов не будет хватать стульев. Теперь они на многие вещи в мире будут смотреть по-другому…

Как же нам быть? Что делать, чтобы в одно злополучное утро, когда невидимая рука судьбы одним махом разрушит все крепости, годами воздвигнутые нами для защиты любимых детей от жизненных невзгод, мир не предстал перед ними в ином, в нынешнем своем уродливом виде? Как нам построить то будущее, которое все еще продолжает существовать в наших мечтах, как приблизить ту справедливую, честную, достойную жизнь, к которой мы продолжаем готовить наших детей, рискуя превратить их существование в вечное страдание? Как нам нести ответственность быть детьми, друзьями, и знакомыми Наджафа?  

Как нам дальше жить: уехать или остаться? Если оставаться, то с кем,.. где,.. как…