Возможно ли вообще философское сопротивление?

Не уверен. Представленный в тексте взгляд мне вовсе не кажется философским. Более того, я воспринимаю его как антифилософский. Такое впечатление, что еще не было не только XX, но даже и XIX века. Как будто Гегель не умер в 1831 году, а Ницше еще не родился.

Страшно сказать, но даже кошмарный ИГИЛ, организация, запрещенная в Российской Федерации, предстает более профессиональным философом истории, чем автор, уверенный, что где-то существует удобная ниша, в которой он мог бы с другими такими же философами пересидеть нынешнюю ситуацию, глядя, как страны-члены ООН топят свой страх в решении проблемы потепления.

Задача философа не встать на удобное местечко во всеобщем сопротивлении «международному терроризму», оказывая влияние на «сознания» таких же обделавшихся от страха людей, а спросить себя, что в твоей собственной мысли — от террориста, а что — от того, кому террор собственно и адресован.

Мысль, исключающая из своего рассмотрения «террориста» как источник страха, а не как субъекта политического и антропологического действия, вовсе не философская.

Философ нашей эпохи в этом диалоге гораздо ближе к террористу, чем к его невинным жертвам. Потому что он понимает две вещи.

Первая. Террор — частный, личный, религиозный, националистический — это всегда ответ на другую, охотно не замечаемую форму террора, практикуемую государствами на протяжении столетий и десятилетий. То прискорбное обстоятельство, что террористическая деятельность целых государств не осознается как таковая, никак не оправдывает напуганных философических нимф. В их задачу как раз и входила констатация этих массовидных форм террора, знакомых гражданам СССР и КНР, КНДР и США, Великобритании и Франции — и во времена колониальных войн, и во времена преследования собственного населения за желание жить своею жизнью, и во времена войны во Вьетнаме или в Афганистане.

Философ вовсе не обязан оправдывать какую бы то ни было форму террора.

Но ему приходится быть готовым вот к чему. Стоит философу признать очевидный факт государственного террора, из которого только и вырастает терроризм частно-групповой, и вот уже его записывают в пособники террористов. Не нужно малодушно прикрывать смертным приговором Сократу демократический террор афинян. Не нужно прикрывать смертным приговором аятоллы Хомейни Салману Рушди или атаками братьев-мусульман на датских и парижских карикатуристов десятилетия террора, практикуемого в слаборазвитых странах при прямом содействии могучего своей философией Запада.

Мы не знаем, как развернулась бы мировая история, если бы Запад (в том числе — философствующий) сопротивлялся террористическим режимам Саудовской Аравии, террору властей против собственного населения в КНДР, террору в отношении оппозиции в Российской Федерации или Туркменистане.

Ведь террор — это не что иное, как устрашение всех путем непропорционального давления на некоторых. Там, где практика такого устрашения выводится из контекста разговора о «сопротивлении террору», философская мысль ничего не стоит.

Философ — это не «частное лицо без доступа к публичной власти». Философ — это частное лицо с прямым доступом к свободному высказыванию. Свободному, в том числе, да и в первую очередь, от страха.

Вот почему философ понимает всю проблематичность своего положения. Всю эту иронию текущей истории, когда надо произнести слова «организация, деятельность которой в РФ запрещена». Это ведь не только ИГИЛ.

Нет, дорогой философ! В Российской Федерации для некоторых граждан РФ запрещено, например, действие Конституции. Во устрашение всех остальных граждан. Да, бомбой не взрывают. Но отступаются от права.

Поэтому вопрос стоит крайне болезненно: готов ли ты, философ, хоть в чем-то солидаризироваться с правоотступниками, даже если те говорят, что борются с террором?

Философу, конечно, неприятно, что в разгар морализации ему напоминают о его родовой задаче не сопротивляться, прежде всего, истине. Мало того, философу приходится рисковать всем — ну, уж как минимум, репутацией — ради разговора с террористом.  Сартр, 4 июля 1974 года час проговоривший с террористом и убийцей Баадером, сам попытался устрашить террориста и даже добился успеха, хотя далеко не все оценили эту встречу в тюрьме как победу Сартра, которого как раз и обвинили за сам факт встречи в «косвенном вовлечении в терроризм». Тот, кто и через сорок лет после ситуации Сартра боится, что может быть заподозрен в «косвенном вовлечении в терроризм», должен, говоря по совести, оставить занятия философией. Потому что это уж совсем последнее — заботиться о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».

Опасаться исламистского террора, наверное, нужно. Но никак не меньше, чем государственного террора — и на Большом Ближнем Востоке, и у его границ. А это устрашение приходит не откуда-то, а прямо отсюда, приходит не узнанным, хотя у философа было достаточно времени и сил, чтобы почувствовать приближение конца жизненной итерации. И если уж «страх быть ни за что униженным и убитым застает врасплох», а «мы ведь живем в очень мирных обществах», это значит только одно: думающий так почему-то отказывается от философии ради «критического конформизма».       На эту словесную эквилибристику ответил Сократ в «Апологии». Ответ неприятный. Но зато правдивый.

Собственно, Сартр пошел к Баадеру потому, что понимал: и философия может быть инструментом устрашения даже самого сильного и решительного противника.

Гасан Гусейнов, доктор филологических наук, профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»