"Это гибридная депортация". Как изменился Крым за шесть лет после аннексии

Накануне очередной годовщины аннексии

В марте прошлого года ситуация была похожей. Тогда за один день задержали 24 человека, а обыски прошли в 30 семьях. Уже не первый год из-за таких арестов без отцов остаются дети. Четверо детей правозащитницы Мумине Салиевой – тоже среди них. Ее мужа – активиста "Крымской солидарности" (объединение, помогающее крымчанам, подвергшимся преследованиям по политическим или религиозным мотивам. – Прим. РС) Сейрана Салиева – обвиняют по трем статьям Уголовного кодекса: две из них связаны с подозрениями в терроризме, а еще одна – с якобы попыткой совершить насильственный захват власти. За это могут осудить на срок до 20 лет. "У дедушки мужа тоже были такие статьи, что он готовил контрреволюцию, что собирал людей и призывал их к контрреволюции… то есть агитация, пропаганда аналогичны теперешнему публичному оправданию терроризма, в чем обвиняют моего мужа. Если сравнить документы, получается, что сейчас все повторяется, просто контрреволюция, захват власти и пропаганда антисоветских взглядов заменены на терроризм, оправдание терроризма, захват власти. Но как без оружия можно захватить власть в Крыму?" – говорит Салиева.

Обыск в доме крымского историка Шукри Сейтумерова. Бахчисарай, 11 марта 2020 года

Салиева несколько лет назад решила помочь не только своей семье, но и многим другим семьям, оказавшимся в подобной ситуации, основав неправительственную организацию "Крымское детство", которая занимается помощью детям крымских политзаключенных. Сейчас речь идет о почти 200 несовершеннолетних. Мумине рассказывает много историй о том, как дети переживают аресты своих родителей. Пятилетней дочери юриста и правозащитника Ризы Изетова силовики сказали, что она больше никогда не увидит папу, а дочь гражданского журналиста Рустема Шейхалиева от страха и растерянности надела мамино платье, чтобы бежать за автозаком, увозившим ее отца: путалась в юбке, падала и снова вставала до тех пор, пока машина не скрылась из вида. "Таких историй у нас десятки. Одно дело, когда ты говоришь о цифрах и статистике, а другое – когда ты понимаешь, что за этим всем – жизни, судьбы людей", – говорит Салиева.

Она считает, что помощь детям политзаключенных – это далеко не все, а главное – продолжать говорить о происходящем на полуострове. В интервью Радио Свобода Мумине Салиева рассказала, как за шесть лет аннексии изменилась жизнь ее семьи, о свиданиях в заключении за сотни километров от дома, а также о том, почему – вопреки немыслимому сроку, который грозит ее мужу, – она считает, что мирное сопротивление – единственная возможность что-то изменить.

– Когда произошли события 2014 года в Крыму, что вы чувствовали? Как вы их воспринимали?

– Большинство людей в Крыму ее называют "крымской весной", но для каждого крымского татарина это была совершенно другая весна. Изначально оценить, что происходит, никто не мог. Люди говорили о войне, говорили о перевороте, смене власти. Это привело к тому, что крымские татары стали кооперироваться и организовывать мини-отряды, чтобы защищать места своего компактного проживания, свои дома. Мужчины тогда дежурили по очереди, потому что никто не знал, чего можно ожидать от вооруженных людей. Ситуация накалилась 26 февраля, когда произошли столкновения в Симферополе и пострадавших тогда увозили машины скорой помощи. Но самым первым ударом по крымскотатарскому народу стало 3 марта, когда на одиночный пикет вышел Ришат Аметов, а позже его нашли изувеченным. Человека, который просто вышел выразить свою позицию, нашли мертвым, еще и в таком страшном состоянии. Конечно же, это напугало людей, и они поняли, что за день, два, три, месяц это не закончится. Мы стали замечать, что случаи похищения и пыток не единичны, что люди бесследно исчезают, как, например, Эрвин Ибрагимов (представитель от Крыма во Всемирном конгрессе крымских татар. – Прим. РС), или же сын и племянник правозащитника Абдурешита Джеппарова. Крым стал превращаться в серую зону, потому что практически вообще никаких независимых журналистов, представителей СМИ не осталось. Тогда начались первые аресты, и крымскотатарское сообщество, которое до 2014 года жило спокойно, а большая часть людей считала, что лучше быть вне политики, поменяли свою точку зрения. Видя первые аресты, многие поняли, что любое право, любой взгляд, любая точка зрения, которая будет противоположна той, которую хочет видеть тоталитарная власть, будет наказуема. Тогда жизнь многих людей изменилась. Она изменилась в том плане, что те, кто никогда не видел себя в сопротивлении – выйти на защиту своего народа и каждого человека, кому нужна помощь – стали это делать.

– Что из-за аннексии произошло с вашей семьей?

– На нашей семье это, конечно, сильно отразилось. Мы с мужем жили счастливо долгие годы, воспитывали детей. Я занималась научной работой, писала диссертацию по экономике. Муж – филолог, проводил экскурсии для туристов, в частном порядке работал с детьми, занимался волонтерской деятельностью по сбору средств для онкобольных детей, проводил различные культурные мероприятия. И в один миг наш образ жизни поменялся. Мы вынуждены были оставить то, чем мы до этого занимались, и включиться в правозащитную и журналистскую деятельность. Мы с супругом стали посещать судебные процессы, которые конвейером были запущены в Крыму: по кейсам "Хизб ут-Тахрир", по "делу 26 февраля". Мы стали говорить об этом на своих страницах в соцсетях, потому что, как я уже сказала, профессиональных журналистов не осталось, и нужно было давать информацию отсюда, из Крыма, для тех журналистов, которые работали за пределами полуострова. Тогда мы с мужем обсуждали, что человек, который занимается в Крыму активной деятельностью, в любом случае не останется без внимания. Но муж сказал, что это наш долг перед народом, это дело справедливости, честности и даже дело чести.

Сейран Салиев

– Ваш муж обвинен в терроризме и попытке насильственного захвата власти в рамках так называемого "дела второй бахчисарайской группы "Хизб-ут-Тахрир". О том, что членов "Хизб ут-Тахрир" преследуют в России, было известно практически сразу после аннексии Крыма, и некоторые члены этой организации и их семьи выехали из Крыма на материковую Украину. Почему вы и ваша семья решили все-таки остаться и не делать этого?

– Мы вообще не рассматриваем арестованных в зависимости от того, являются ли они членами "Хизб ут-Тахрир" или нет, потому что это не основная мотивация, это не основной повод для преследования. Мы понимаем, что крымские татары, согласно своему вероисповеданию, – это мусульмане, которые жили в Крыму, соблюдали свою религию. Потом пришла новая власть, и что нам теперь, историю свою переписать или отказаться от своих принципов, отказаться от своих взглядов? Это совершенно алогично, это неуместно, потому что крымские татары как этнос образовались благодаря той религии, которую они исповедуют. И теперь обвинять людей в том, что они более 20 лет жили в Крыму и исповедовали свою религию, – это совершенно незаконно. Это означает обвинять их культуру. На сегодняшний день есть и другие кейсы, которые не идут как "Хизб ут-Тахрир", есть кейсы и по "26 февраля", и по делу Веджие Кашка, и много других статей, которыми маркируют и которые используют в Крыму для преследований.

Фигуранты так называемого бахчисарайского дела "Хизб ут-Тахрир" и крымский адвокат Эдем Семедляев в зале Южного окружного военного суда. 19 ноября 2019 года

Мы видим картину целиком, за что арестовывают людей и как это происходит. Человеку сначала достаточно прийти к зданию суда и выразить свою солидарность. Тогда в отношении него начинают возбуждать административные дела. Затем, когда человек не оставляет свою активную деятельность, его административный кейс плавно переходит в уголовный. В отношении моего мужа это было аналогично. До того, как возник этот механизм, действовали так: люди приходили к домам во время обысков, начинали вести онлайн-трансляцию со своих телефонов, а силовики подходили и выбивали телефоны из рук или могли просто дубинкой по голове дать.

Поэтому мы видим, что сегодня в Крыму людей арестовывают не из-за принадлежности к "Хизб ут-Тахрир", а исключительно за точку зрения, за религиозную литературу, за разговоры о религии. Ведь севастопольскую группу "Хизб ут-Тахрир" арестовали за разговоры на кухне. Первую бахчисарайскую группу арестовали за разговоры в подсобке. Вторую бахчисарайскую группу, в которую входит и мой супруг, арестовали за разговоры в мечети. При этом мечеть – это общественное место, куда может зайти любой человек, вне зависимости от вероисповедания. Это открытое место. И это естественно, когда люди приходят в мечеть и разговаривают там о религии. Но это стало поводом для того, чтобы людей арестовывали, причем давали такие сроки, которые не дают даже убийцам. Поэтому мы понимаем, что основная мотивация – это политические и религиозные воззрения, а также активная деятельность. В России нет статьи за журналистскую деятельность. В России нет статьи за правозащитную деятельность. В России нет статьи за активную деятельность. Но есть такие удобные статьи, как 205.5 – о так называемом терроризме, которая позволяет арестовывать десятки людей, исповедующих религию. Есть статья об экстремизме, которая позволила просто взять и запретить представительный орган крымских татар в Крыму – меджлис, – а их глав просто выдворить из Крыма без права въезда. Есть такой инструмент, как закон, который, к сожалению, сегодня применяется властью в Крыму исключительно как инструмент для репрессий.

– "Крымская солидарность" возникла как раз как реакция на эти репрессии.

– Многие поняли, что репрессии направлены на то, чтобы подчинить, чтобы побороть активную часть в обществе, а остальную часть после этого легче превратить в латентное общество, которое будет со всем согласно. И это в перспективе картинка для мирового сообщества, что вот в Крыму все хорошо, в Крыму все довольны новой властью, в Крыму строят дороги, школы, детские сады – жизнь прекрасна! А до тех пор, пока в Крыму есть те, кто дает совершенно другую информацию, пока эта информация выходит из Крыма, сложно дать "красивую" картинку. И поэтому власть направила свои действия на то, чтобы исключить возможность вещания из Крыма, чтобы блокировать любую утечку информации отсюда. И это впоследствии стало проявляться и на судебных процессах, когда все суды стали закрытыми. Они так проходят по сегодняшний день исключительно для того, чтобы информация из судебных стен не вытекала, и общественность не имела возможности знать, какие смешные контраргументы используют судья, прокуроры, следователи для того, чтобы инкриминировать статьи, которые подразумевают нечеловеческие тюремные сроки.

На сегодняшний день более десяти арестованных – это гражданские журналисты, еще несколько человек – правозащитники, юристы, половина арестованных – это активисты "Крымской солидарности". Для всех уже очевидно, что сегодня в Крыму идет борьба с активизмом, идет борьба с людьми, которые имеют религиозную или политическую точку зрения, что сегодня происходят репрессии по религиозному и национальному признаку. Крымские татары это понимают. И вот это понимание объединило людей, такой консолидации я давно не видела. Эта консолидация – уникальный феномен для Крыма в последние шесть лет, потому что все эти годы именно взаимная поддержка друг друга, единство помогают преодолевать те трудности, которые есть. А эти трудности постигли не одного, не двоих, не троих человек, а целое моноэтническое сообщество. Это уже сложная ситуация. Потому что то, что происходит сегодня в отношении крымских татар – репрессии против целого народа. У крымских татар очень тесные родственные и родоплеменные отношения. Если учесть те несколько десятков крымских татар, которых арестовали… у каждого из них – сотни, тысячи родственников. Таким образом, сегодня статистически беда вошла в каждый третий крымскотатарский дом. Поэтому мы говорим, что сегодня речь идет о репрессиях целого народа. Многие считают, что это ничто иное, как гибридная депортация. В 1944-м, назвав нас преступниками, крымских татар вывозили за пределы Крыма. Сегодня, аналогично, навесив ярлык "преступник", назвав их террористами, экстремистами, сепаратистами, людей сажают в автозаки и вывозят в российские тюрьмы. Но, несмотря на то, что у меня муж сидит уже более двух лет в тюрьме по такой серьезной статье, когда срок лишения свободы грозит до 20 лет, я очень ценю умение консолидироваться и давать отпор, причем отпор давать не силой, не насильственным путем.

– После 2014 года журналистикой в Крыму начали заниматься активисты "Крымской солидарности", потому что профессионалы были изгнаны, а говорить о ситуации было нужно. Это гражданские журналисты – многодетные мамы, строители, учителя, они не профессиональные журналисты. Но они взяли на себя эту функцию, и мой муж был в их числе. Были и те, кто рискнул въезжать в Крым и работать здесь. В их числе журналист и фотограф Алина Смутко, журналисты Алена Савчук и Тарас Ибрагимов. Я думаю, что подобный запрет – это месседж остальным журналистам, что не нужно говорить о ситуации в Крыму. А сроки запрета въезда, своего рода депортации, – это десятки лет. Это серьезный показатель того, насколько власть боится медийного освещения того, что происходит в Крыму.

– Помимо гражданской журналистики, вы продолжаете заниматься помощью детям политзаключенных. Расскажите, пожалуйста, сколько детей остались из-за арестов последних лет без отцов?

– В Крыму арестовывают именно благородных, мужественных и сильных духом мужчин, потому что практически все арестованные (это более 60 людей) – это чемпионы Европы по тхэквондо, это политологи, это юристы, это рестораторы, это бизнесмены, это педагоги, то есть это сильная социальная прослойка крымскотатарского народа. И поэтому за таких людей не совсем страшно, а тем более за мужчин. За женщин у меня тоже особо не было каких-то переживаний. Но дети во всей этой истории – самые уязвимые и самые беззащитные существа. Им сложно понять и принять то, что они увидели своих любимых пап на полу в наручниках. Это очень тяжело уложить детской психике. И когда закрылась дверь за моим мужем, я просто посмотрела на своих детей и поняла, что с этим нужно что-то делать. Потому что именно в день ареста моего мужа и еще пяти крымских татар, цифра детей стала 100! Это такая круглая цифра, которая очень сильно ударила по мне. Впоследствии, когда произошли массовые обыски в марте 2019 года, эта цифра вообще зашкалила. И сегодня речь идет о 198 детях, из которых 168 –несовершеннолетнего возраста. 10 детей родились после арестов. Они фактически не знают своих отцов, никогда их не видели. Есть дети-инвалиды, есть дети с серьезными заболеваниями. Я поняла, что с этими детьми нужно работать, что их нужно адаптировать и хоть как-то притушить их боль, что их надо реабилитировать к той ситуации, которая произошла, объединить их, показать, что они с такой болью не одни.

– Ваши дети видят отца? Вы ездите на свидания к нему? Или вы стараетесь оградить детей от травмирующего опыта – видеть отца за решеткой?

– Мы с мужем изначально, когда еще беда не постучалась в наш дом, эти моменты обсуждали. Ведь мужа сначала стали привлекать по административным статьям, выписывали штрафы, и только потом арестовали. И муж говорил, что у нас есть возможность изолировать детей, но для этого нужно уехать. Но если оставаться вместе со своим народом, то, живя здесь, изолировать и уберечь их – нереально. Муж говорил: "Объясняй им на простом уровне, часто говори с ними об этом, навещай другие семьи, чтобы наши дети видели, что есть детки, у которых папы сидят в тюрьмах". Я нисколько не жалею, что взяла рекомендации мужа за основу и стала детям объяснять все эти моменты. И поэтому даже когда вооруженная до зубов артиллерия пришла к нам домой, они не испытали максимальный шок, потому что более-менее они знали об этом на примере других семей.

Дети арестованных после обысков крымских татар 29 марта 2019 года

Детей я не изолирую от возможности встреч с мужем, потому что это необходимо. И как бы ни было тяжело, встречи дают детям положительные эмоции, потому что каждая встреча особенная, запоминающаяся. К сожалению, полтора года, мы не могли этого сделать, потому что в Крыму не дают разрешения на свидания, тем самым морально давят как на фигурантов дел, так и на семьи, причем, все отказы абсолютно немотивированные. И мы с детьми не имели возможности полтора года видеться с папой. Была только одна возможность в коридоре суда. С тех пор были свидания, правда, всего два было в Крыму. А после того, как в сентябре прошлого года мужа вывезли в Ростов-на-Дону, встреча была только одна. Представьте, от Крыма до Ростова – 700 километров, это 12 часов езды. Несколько месяцев назад я все-таки рискнула и детей на свидание отвезла. Это была очень тяжелая дорога, практически 12 часов сидя, но дети терпели. Я видела, насколько им это тяжело: они уже вертятся, и так хотят лечь, и так. Это было очень сложно, но никто из них даже словечка не проронил, что я устал или нога болит, или рука болит. Они папе отвезли плакаты со стихами. Я из Вены, где была на мероприятии, привезла большой имбирный пряник в виде сердечка. Отец увидел детей, и они живут сейчас именно этими воспоминаниями. Они вспоминают это, довольные такие. Поэтому я считаю, что неправильно их изолировать. Если бы я знала, что это год-два, а потом все закончится, тогда, возможно, я бы поступила по-другому, я бы посчитала, что правильнее перетерпеть этот период и все. Но когда ты не знаешь о перспективах, не знаешь, насколько это все затянется… а жизнь продолжается, жить нужно. С одной стороны, дети, а с другой – супруг, о котором тоже нужно думать, для него эти встречи тоже очень важны. Поэтому мы стараемся максимально, если есть возможность, ездить на свидания, суды, чтобы видеться.

– Вы сказали о том, что воспринимаете свою деятельность как мирное сопротивление. Несмотря на тот тяжелый опыт, который вы проживаете, вы все равно считаете, что мирным путем или мирным сопротивлением можно приблизить то, чтобы начавшиеся после аннексии репрессии прекратились? Верите ли вы в то, что это возможно?

– Конечно же, я стараюсь на данные процессы смотреть и глобально. И я понимаю, что для того, чтобы произошли какие-то кардинальные перемены, нужна политическая воля или должны произойти какие-то серьезные межгосударственные переговоры. Зачастую в таких вопросах простой человек мало что решает. Чтобы и в целом что-то кардинально поменялось в Крыму, и в отношении политузников, конечно же, нужна политическая воля государств, глав государств. Здесь, в принципе, прямо повлиять очень сложно. Но это с одной стороны. С другой стороны, у крымских татар есть колоссальный опыт. Когда смотришь, как крымских татар депортировали, как они на чужбине искали механизм возвращения в Крым, как они этого добивались в Москве, проводили митинги, как все же появилась тропа обратно в Крым и народ вернулся на свою родную землю... ведь и тогда они добивались своих прав благодаря своей консолидации, своему мирному сопротивлению. Поэтому, безусловно, я верю в это всем сердцем.

Наши бабушки, дедушки вернулись в Крым и думали, что будут строить счастливое будущее для своего нового поколения. А когда картинка поменялась и возникло déjà vu, наши старики стали вспоминать то, что было у них. Они стали делиться с нами. И это изменило связь между старшим поколением и молодежью, а раньше такой близости не было, не было такого понимания. Моя свекровь подняла документы, и мы ужаснулись от того, что дедушку моего мужа расстреляли за три статьи, аналогичные тем статьям, которые сегодня есть у моего мужа. Просто формулировки чуть другие, просто номера статей чуть другие, названия, но по сути "тройка НКВД" выносила абсолютно аналогичные вердикты.

Люди делятся опытом, рассказывают нам. Это тоже очень сильно вдохновляет. Поэтому, конечно же, я верю в это, что наше мирное, ненасильственное сопротивление обязательно даст свои результаты, и оно дает. Оно даже сегодня дает, потому что когда сотни людей штрафуют в Крыму за их защиту народа, и когда люди начинают по 10 рублей скидываться и оплачивать все штрафы – это уже результат. Когда женщины выходят из роддома с ребеночком на руках, их мужья сидят в тюрьмах, а этих женщин встречает у родильного дома народ – это уже результат, потому что женщина не чувствует себя одинокой. Когда люди ежемесячно пишут сотни и сотни писем, эта инициатива называется "Пиши, о, моя община!", и ребята в СИЗО получают большими стопками письма – это тоже результат. И много-много разных инициатив… "Наши дети" – общественное объединение, которое занимается сбором средств для детей политзаключенных и ежемесячно распределяет на каждого ребенка. Это тоже результат. И это все способы ненасильственного сопротивления.

Когда арестовали моего мужа, на следующий день после суда по мере пресечения по всему Крыму вышли люди с одиночными пикетами: более ста пикетов было за один день. Люди вышли с плакатами "Наши дети – не террористы, крымские татары – не террористы!". И это тоже ответная реакция на те репрессии, которые происходят в Крыму. Это политический протест людей. Это тоже результат! И это все ненасильственное сопротивление, это все методы ненасильственного сопротивления. И они дают результат! Мы уже это видим, это помогает людям преодолевать все трудности. И, конечно же, я верю без какого-то сомнения, что это обязательно приведет к победе, обязательно приведет к тому, что все ребята выйдут из тюрем. Почему я часто говорю, что мой муж для меня – это олицетворение мирного сопротивления? Потому что он постоянно не забывает мне напоминать, что "ты борешься не за меня, ты борешься за освобождение всех". Я говорю: "Да, конечно". И он обязательно уточнит, если я говорю: "Потерпи, немного осталось, ты обязательно выйдешь". Он на меня смотрит и рукой машет на свидании и говорит: "Не я, а мы все". Я улыбаюсь и говорю: "Да, да, вы все!". Поэтому я понимаю, что мое сердце не успокоится, даже если он выйдет, а кто-то останется, – говорит Мумине Салиева.

В начале марта Людмила Денисова, уполномоченная по правам человека Украины, заявила, что имена 86 крымских татар внесены в список на обмен, о котором сейчас договаривается Киев. По ее словам, речь идет не только об осужденных, но и о тех, кто находится под арестом и ждет суда. Всего же в списке – 200 человек. Всех их Киев надеется обменять в ближайшее время, о чем Россия и Украина договорились в Минске 11 марта во время встречи руководителя Офиса президента Украины Андрея Ермака и заместителя руководителя администрации президента России Дмитрия Козака.