Публичный дневник – 2 (20)

Продолжаю делиться извлечениями из своего блога.

На этот раз о романах Марселя Пруста и о том, как их переводить на азербайджанский язык.

Получилось длинно, не стал кромсать

6 июля 2021 года.

За свою долгую жизнь несколько раз начинал читать романы Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Как правило добирался до 50-60 страницы, как правило Пруста вытесняло другое чтение.

В эти дни снова возвратился к Прусту. Читаю вышедший в прошлом году роман «Сторона Германтов», в переводе на русский язык Елены Баевской (третий перевод на русский язык).

Не знаю, дочитаю ли на этот раз, главное, по крайней мере для меня, возвращаться. Главное, импульс к возвращению.

Почему же вновь возвращаюсь к Прусту?

Умные люди убеждены, что с помощью романов Пруста, произошел переворот в том, как человек стал воспринимать себя в отношении к миру и в отношении к самому себе. Не случайно, многие великие философские тексты ХХ века написаны под влиянием его романов. Эти умные люди, учат что Пруст, это не только про других, про нас с вами.

Как же с помощью Пруста обнаружить (попытаться обнаружить) «ключи» от собственных «дверей», порой наглухо заколоченных?

Рискну ответить на этот вопрос в границах своего блога, хотя рискну также предположить, что далеко не всем людям столь важно узнавать самих себя, живут как живется, как все вокруг. Не будем их трогать, не будем их будить.

Начну с главного, почти эпатажного.

С помощью романов Пруста и его комментаторов, стал все отчетливее и отчетливее понимать, опыт другого человека (даже если он провидец, мудрец, гений) имеет значение для тебя только в том случае, если этот чужой опыт в состоянии расколдовать, распаковать, освободить от шелухи, твой собственный опыт.

С помощью романов Пруста и его комментаторов, стал понимать (прозревать), что только кажется, что мы знаем сами себя, что мы умеем пользоваться собой как человеком, на самом деле, сплошь и рядом, как нас запеленали в детстве, так и заставили жить в этих «пеленках», иначе говоря жить как принято у всех, жить по навязанным нам правилам, оценивать собственную жизнь глазами других.

Приходится, как тряпкой с грифельной доски стирать все то наносное, что мешает прорваться к самому себе. Это трудно, невероятно трудно, до конца стереть всё невозможно, главное усилие.

И когда мы – не навязчиво, не уныло – начнем стирать с грифельной доски нашей души, все наносное, все чужое и чужеродное, мы начнем понимать, что величайший дар, которым одарила нас Природа, это воображение.

Хочется повторять как заклинание – воображение, воображение – чтобы самим заклинанием прорваться к его исходной незамутненности.

Мне часто приходится повторять, что культура мысли и культура чувств, наше «слабое звено», но за этим «слабым звеном» стоит все тоже наше подавленное, закупоренное воображение.

Воображение, которым одарила нас Природа, мы начинаем подавлять у наших детей с самого раннего возраста. Воспитание у нас и означает, научить не высовываться, научить как добраться до своего «хлеба с маслом», чтобы не мешало воображение.

Понимаю, слишком далеко ушел от Пруста. Что делать, без стирания нашей «грифельной доски» добраться до воображения невозможно.

Вернусь к Прусту, приведу один конкретный пример, когда без подлинного воображения все превращается в неосознаваемое притворство, в имитационную игру.

«Пирожное Мадлен», как его описывает Пруст, это не только сам кулинарный вкус, это целый мир, который «откупоривается» этим вкусом и в котором тысячи нюансов человеческих отношений.

«Пирожное Мадлен», как его описывает Пруст, стало почти нарицательным, о нем написаны тысячи и тысячи страниц.

Для краткости ограничусь статьей в Википедии:

«В одной из самых знаменитых сцен мировой литературы главный герой окунает печенье в чай — и на сотни страниц переносится в детство в Комбре, с которым у него навечно ассоциируется вкус этого печенья:

И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, которым меня угощала тетя ... в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей ... А стоило появиться дому – и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду ... всё, что имеет форму и обладает плотностью – выплыло из чашки чая...»

Теперь попробуйте вспомнить свои «кулинарные воспоминания», боюсь ничего не получится (как и у меня).

Не случайно выбрал именно «кулинарный» пример, ведь это то, чем принято у нас гордиться, мы получаем почти оргиастическое удовольствие, когда другие хвалят «нашу» еду («другие», как правило обычные туристы, мы не привыкли различать туристов и экспертов).

Вы скажите Пруст загнул, еда есть еда, а вкус есть вкус, совсем не обязательно (даже не желательно) окунать печенье в чай (пусть липовый), совсем не обязательно при этом вспоминать дом, сад, улицы, площадь, прогулки, весь наш бренный мир. Добавлю, совсем не обязательно вспоминать на сотнях страниц, хорошо бы хотя бы на одной.

Соглашусь, совсем не обязательно, чтобы то, что вызывает восторг у Пруста, вызывало восторг и у вас. Вы другой человек, у вас другой опыт, у вас другое воображение, у вас другие ассоциации. Но если у вас воображение куцое, то разве нет у нас оснований считать, что ваш кулинарный вкус в состоянии разбудить только ваше куцое воображение, что ваш вкус во многом регламентирован, как и ваше воображение.

Речь все о том же, если, сами того не замечая, мы живем в закупоренном мире, обусловленном нашей культурой и нашим воспитанием, то не будем удивляться, что «закупорены» наши чувства и наше воображение.

На этом свою задачу – первые вариации на тему Пруста - считаю выполненной, если ваше воображение (и мысли, и чувства) получило необходимый импульс, то дальше вы можете «воображать» (и мыслить, и чувствовать) и без Пруста, бросив его текст на 10 или 110 странице.

7 июля 2021 года

Продолжаю свои вариации на темы Марселя Пруста. На этот раз о том, как переводить Пруста на азербайджанский язык.

Переводы на азербайджанский язык очередное наше «слабое звено».

Вечный вопрос переводов, как войти в чужое время, в чужую среду, где все было иным от повседневных разговоров до запахов, и все это запаковано, закодировано в сохранившихся текстах. По этим причинам все признают, «перевод», по крайней мере, «точный перевод» в принципе невозможен.

Означает ли это, что переводить не следует? Нет, не означает.

Просто следует понять, человек постоянно восстанавливает «связь времен», она постоянно рвется, ее приходится восстанавливать вновь и вновь, и в этом восстановлении, всегда неполном, всегда ограниченным нашим уровнем знаний и нашим воображением, человек становится человеком (человеком культуры, человеком цивилизации, человеком истории).

Великие тексты прошлого, такие как «Илиада», «Гэндзи Моноготари», в новейшее время такие как «Улисс» и «В поисках утраченного времени», своеобразные послания из одних времен в другие, поэтому их приходится распаковывать, перекодировать, в том числе с помощью переводов.

А поскольку человек - это процесс, культура - это процесс, история - это процесс, приходится пользоваться различными переводами условно буквальными и вольными. Чтобы смириться и не смириться с закрытостью другого времени, как и другого человека, как и другой культуры. Чтобы попытаться сделать возможное невозможным и невозможное возможным.

Все это общеизвестно, увы, только не у нас.

Как правило, мы игнорируем процесс восстановления «связи времен». Мы исходим из «готовой» культуры, тысячелетней, аутентичной, неизменной, и столь же «готового» языка, тысячелетнего, аутентичного, неизменного. А перевод для нас, это просто «перевод» из системы одного «готового» языка, в систему другого, столь же «готового». Попробуйте у нас объяснить, что язык оживает только как речь (что нам до великого открытия Фердинанда де Соссюра), что язык как речь, может сопротивляться другой речи, не узнавать ее, притворяться, что узнает, как многое другое при общение живого с живым.

Попробуйте объяснить, что если для языка нужно хранилище, то для речи – площадь, попробуйте объяснить (не устану повторять слова Ханны Арендт), что если нет у вас публичной площади, на которой люди узнают друг друга и самих себя с помощью свободной речи, можете смело относить себя к народам варварским.

Не хочу сказать, что у нас не издаются книги известных «авторов», что у нас нет более или менее профессиональных переводчиков, что у нас нет потенциальных читателей. Но у нас как не было, так и нет «пространства книги», поскольку нет публичной «площади».

Нет «пространства книги» означает, что, во-первых, нет системы писатель-издатель-читатель, нет как системы бизнеса, нет как системы регистрации и хранения книги, нет, как многого другого (цивилизованного, регулируемого законом и институтами), во-вторых, нет «пространства книги» как подобия «дискуссионного клуба» со своими правилами и регламентациями, иначе говоря как подобия публичной «площади».

Не будем удивляться, что в нашей ориентальной культуре господствует «выставочный» принцип, не будем удивляться, если наш главный «национальный» поэт (гениальный, гениальный, не буду с вами спорить) тоже «выставочный». И не только по той причине, что писал не нашем родном языке (хотя и этой причины было бы достаточно, чтобы определить его в «выставочные»), но и по многим другим причинам, по которым, если нет у вас «речи», то нет и «языка».

Вернемся в Марселю Прусту, к его возможным или не возможным переводам на азербайджанский язык.

Пруст нам нужен – об этом писал вчера - не меньше чем другим национальным культурам.

Пруст нам нужен, чтобы суметь расколдовать самих себя, одному Прусту это не под силу, но без Пруста трудно будет справиться.

Как же переводить у нас Пруста?

Во-первых, должно прийти понимание живого Пруста, который говорит с нами не от имени «языка» хранилища, а от имени «речи», которая без публичной площади скудеет и вянет, должно прийти понимание, что живой Пруста требует от нас отклика живого человека.

Только в этом случае – пусть будет во-вторых – перевод романа (или романов) Пруста может стать проектом культуры, а не только издательства.

Я бы предложил следующий проект. С помощью конкурса, предложить перевод скажем 10-20 страниц романа Пруста. Участвовать могут все желающие. Критерий не «язык», а «речь». Любые безумные идеи должны приветствоваться.

Оговорюсь, понимая, что на меня набросятся (как правило, тщеславие побеждает у нас все остальное): чтобы по условиям конкурса переводить можно было не только с французского, но и с русского. Я не уверен, что всегда лучше переводить с языка оригинала, попробуйте доказать противное, а пока позвольте мне сомневаться.

По условиям конкурса должна быть издана книга, скажем с текстами пяти победителей. А может быть и с рисунками, которые предложат победители.

А потом должен состояться разговор (речь), где ясное дело, договориться не удастся, консерваторы никогда не услышат «безумцев», как и наоборот. Не будем бояться, начинать жить всего безумно трудно.

Каков же в таком случае результат проекта-эксперимента?

Убежден, главное, чтобы кипели страсти, а потом что-то в нас начнет оживать, начнет расколдовываться.

8 июля 2021 года.

Продолжаю вариации, на темы Марселя Пруста.

На этот раз в горизонтах любви, по Прусту.

Любимая женщина (далее не буду повторять, что по Прусту) всегда должна быть Феей, во всем объеме этого образа.

Любимая женщина всегда неодолимая дистанция не просто как нечто возвышенное и романтизированное (не без этого), но и как неподвластная мужчине, не способная подчиниться его воле.

Любимая женщина всегда здесь и не здесь, всегда здесь и всегда уже в памяти, всегда здесь и всегда уже там.

Любимая женщина всегда Фея, даже если совсем не Фея.

С любимой женщины, чтобы она оставалась любимой женщиной, необходимо постоянно снимать глянец, чтобы дать простор проявлениям любимой женщины, которая всегда в единственном числе, проявления ее могут (должны, дай только простор) быть самыми разными, курьезы, несовпадения веселые и не очень, иронические ситуации, взбалмошность, не всегда симпатичная, постоянная переменчивость («переменчивая как все женщины» - говорит Пруст – простим ему столь категоричное обобщение, он сам его опровергает). Много других проявлений, которые – совсем не исключено – развенчивают образ любимой женщины, как Феи.

Любимая женщина обязательно должна быть Феей и должна постоянно развенчиваться как Фея.

Любимая женщина, это не данность, а процесс, который неизвестно из чего рождается, и неизвестно чем завершиться, неизвестно из чего произрастает и неизвестно что в себя включает.

Но если ты не можешь сказать, что для тебя (именно для тебя) любимая женщина всегда Фея, то лучше не произносить само это выражение - «любимая женщина».

Сомнения, сомнения, открытые, не табуированные, произносимые, не произносимые, а за ними Вера, которая казалось бы, проходит испытание сомнениями, а на самом деле она их рано или поздно преодолевает, может быть это и означает благодать, которую воспринимаю как мгновенное, решительное (сразу, вдруг) преодоление всех сомнений (не случайно, говорят «нисходит благодать»).

Любимая женщина как Фея, почти как нисхождение благодати.

9 июля 2021 года

Продолжая свои вариации на темы Марселя Пруста, позволю себе дать волю фантазии

Начну с мысли, которая выдает себя за глубокомысленную: настоящий мужчина способен превратить проститутку в ангела, в то время, как не настоящий мужчина, способен превратить женщину-ангела в проститутку.

Суждение высокомерное, пафосное, просто глупое. В нем явно торчат уши тысячелетия мужской доминации, мужского шовинизма.

На мой взгляд, в том, что процесс встречи мужчины и женщины – всегда спонтанный, в котором радость и боль оттеняют друг друга, и всегда один шаг до откровенной пошлости.

Уточню, без морали, без десяти заповедей, человеку трудно стать человеком, поскольку эти заповеди в своей сути не запреты под страхом наказания, а понимание того, что без ограничений не бывает свободы, но…

Вернемся к Марселю Прусту. В его семитомном романе «В поисках утраченного времени» множество различных историй «любви».

Во всех случаях, изначально есть только мужчина и женщина, как потенциальные игроки, разные по природе, по культуре, по их соотношению, по многому другому.

А дальше Его Величество Случай. Дальше начинается путь, который почти неотвратимо ведет к страстям и мукам, к радости и к боли, к самой жизни.

Пруст не моралист. Любые нормы в этой сфере только засушивают и утомляют, в этой сфере никто никому ничего не должен, практически каждый раз приходится начинать с нуля.

Пруст не только не моралист, но и не романтик, он не там, за невидимым горизонтом, он здесь, где случается вся эта игра с намеками и полунамеками, обидами и прощениями, ревностью и провоцированием ревности, полнейшим пренебрежением к мнению других и полнейшей зависимостью от того, что скажут другие, мгновениями полнейшего блаженства и провалом в сферу взаимоненависти, томлением от долгой неопределенности и усталостью от долгой ясности.

Не буду продолжать, кто-то другой, более красноречивый может продолжить этот список практически до бесконечности.

Мне осталось вспомнить одну из таких историй «страстей и мук» у Марселя Пруста в романе «Сторона Германтов».

Он аристократ, офицер, она актриса, другого сословия. Дальше все что можно предсказать и что всякий раз спонтанно, неожиданно, ново.

Предоставлю слово Прусту.

Он о ней: «она такая вспыльчивая просто потому, что слишком искренняя, чувства захватывают ее всю целиком. Но это благороднейшее создание. Ты не представляешь себе, сколько в ней тонкости, сколько поэзии … в ней есть нечто звездное и, пожалуй, жреческое, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать: что-то от поэта и от пророка».

Она ревнующему мужчине (к официанту, на которого она обратила внимание).

«Забавный у него взгляд, правда? Понимаете, мне было бы так занятно узнать, какие мысли бродят у него в голове, хотелось бы, чтобы он почаще мне прислуживал, и я рада была бы с ним куда-нибудь съездить. Только это, ничего больше. Мы же не обязаны любить всех, кто нам нравится, это было бы совершенно ужасно. Робер (аристократ, офицер) зря воображает себе невесть что. Я же все это проделываю только в мыслях. Ему не о чем беспокоиться (Она не сводила глаз с официанта) Нет, вы посмотрите, какие у него черные глаза: хотелось бы знать, что в них таится».

«Робер повез своей возлюбленной великолепное украшение, которое, по их уговору, он не должен был ей дарить. Впрочем, так оно и вышло, потому что она не захотела принять этот подарок и даже позже ему так и не удалось ее убедить. Некоторые друзья Робера считали, что подобные доказательства бескорыстия были продиктованы расчетом, и единственной ее целью было привязать его к себе. Однако она не так уж любила деньги, просто ей хотелось тратить их не считая».

«Такова чудовищная иллюзия любви, поначалу заставляющей нас разыгрывать нашу игру не с женщиной из внешнего мира, а с куклой, поселившейся у нас в мозгу, - с той единственной, что всегда в нашем распоряжении, единственной, которая нам принадлежит, с той, что по произволу нашей памяти может так же отличаться от реальной женщины, как отличается реальный Бальбек от Бальбека моей мечты».

Вновь остановлюсь, можно цитировать страницу за страницей.

Кто-то скажет, сколько серьезных тем, а я о глупости.

Соглашусь с ним.

Публичный дневник 2 (19)
Публичный дневник 2 (18)
Публичный дневник 2 (17)
Публичный дневник 2 (16)
Публичный дневник 2 (15)
Публичный дневник 2 (14)
Публичный дневник 2 (13)
Публичный дневник 2 (12)
Публичный дневник 2 (11)
Публичный дневник 2 (10)
Публичный дневник 2 (9)
Публичный дневник 2 (8)
Публичный дневник 2 (7)
Публичный дневник 2 (6)
Публичный дневник 2 (5)
Публичный дневник 2 (4)
Публичный дневник 2 (3)
Публичный дневник 2 (2)
Публичный дневник 2 (1)