ПОСЛЕ ЮБИЛЕЯ: СЛЕДУЮЩИЕ СТО ЛЕТ

"...Если говорить о нас, азербайджанцах, то кажется, что `наше все`, по крайней мере, в прошедшем столетии, это - Узеир Гаджибеков. Четыре его музыкальных творения взятые вместе - `Лейли и Меджнун`, `Аршин мал алан`, `Мешеди Ибад` и `Кероглы` - это полная и общедоступная энциклопедия азербайджанского духа..."

B русской интеллигенции в ходу расхожая фраза `Пушкин - это наше все`, подразумевающая огромное место, которое занял великий поэт в русской культуре. Bиноват, что не помню, кто сказал это первым. Помню только, кто-то очень достойный. С годами от частного употребления в этом выражении появилось что-то выспренее, почти высокопарное.

Но, возвращаясь к этому первовосклицанию, понимаешь, что оно правдиво в сути. Именно с Пушкина начинается замечательная гибкость и богатство русского языка, именно он задал своей культуре безграничную тематическую насыщенность, `научил` началам драматургии и прозы, да и просто погружению в глубины русского духа. Чего стоит одна финальная ремарка из `Бориса Годунова`: народ безмолвствует. Она стала как бы метафорой русской ( да и не только) истории для целого тысячелетия.

Если говорить о нас, азербайджанцах, то кажется, что `наше все`, по крайней мере, в прошедшем столетии, это - Узеир Гаджибеков. Четыре его музыкальных творения взятые вместе - `Лейли и Меджнун`, `Аршин мал алан`, `Мешеди Ибад` и `Кероглы` - это полная и общедоступная энциклопедия азербайджанского духа. Не только музыкальная, но и литературная, если угодно, драматургическая. Кажется в этих произведениях представлено все богатство, весь спектр национального характера. Конечно, у нас были величайшие поэты, мугам, ковер.Да и рядом с Узеирбеком было много талантливых, подчас великих людей - и сам он поклонялся многим из них. Bсе это так. Но такой всеохватности, как в его творчестве, мы не наблюдаем, кажется, ни у кого.

Героическое, национально-идиллическое, самоироничное, сакральное - все, что есть в нас, звучит и проговаривается в этих великих творениях. Сказано все - и, кажется, надо только осознать это. Сколько среди нас и сегодня Мешеди Ибадов, полуграмотных интеллигент Гасанов, всяких там гочу, обездоленных амбалов. Его образы подчас удивительно оттеняют наше время. Каким поразительно новым предстает Аскер в абсолютно неиддилическом и жестком мире нового азербайджанского капитализма. Счастливый влюбленный купец, от которого расходятся волны расположенности к людям, которые делают, в конце концов, счастливыми и все его окружение. Идиллия? Наверное. Но во времена, когда создавалась оперетта, эта идиллия была возможна хотя бы теоретически, сегодня она целиком осталась в прошлом. И, может быть, отсюда почти сакрализация в народном сознании Гаджи Зейналабдина Тагиева, как своеобразного отца-благодетеля нации, ибо мы не можем без Отца и благодеяние должно исходить сверху. Хотя сам Тагиев был простой человек, знавший цену труду и экономии, к тому же в его благотворительной деятельности было много и иных, глубоко личных мотивов.

Как носим мы все в себе героические звуки оперы `Кероглы`. Помните, как к месту звучала увертюра к опере на площадях 1998-99 года и как снова звала на борьбу ашугская музыка, на которой настоена эта опера? И подлинные драмы наших дней для нас всегда созвучны опере `Лейли и Меджнун`. Могила жениха и невеста, погибших в трагический январь девяностого, это в какой-то степени могила Лейли и Меджнуна. Но здесь трагедия порождена не непониманием семей, не конфликтом идеального и земного, а жестокой поступью истории. Он погиб от руки варваров, защищающих империю, она, не мысля жизни без него, ушла вслед за ним.

Для кого это, возможно, это соблюдение языковой экономии, но для меня символично, что мы давно не говорим `Лейли вэ Меджнун` а произносим имена героев слитно - Лейлимеджнун, словно они срослись навеки.

Мы живем в тех просторах национального духа, которые задал Узеирбек, в тех национальных образах, которые он предложил (отразил!). Они разведены в пространстве и времени. И самое недопустимое здесь, когда запутавшееся национальное сознание начинает сбивать их в единую эклектическую кучу.

На свадьбах начала девяностых часто звучала увертюра к `Кероглы`: мол, есть еще нас героизм, вот и на свадьбах мы помним об этом. Я и сам бывал на таких свадьбах. Чисто музыкально поражала убогость подачи замечательной увертюры. Оказывается и эта мощная увертюра может быть смешной, почти жалкой, если ее исполняют на кяманче, таре, аккордеоне да еще с нагара, которая дробит, выкаблучивается на переднем плане. Насмешливый и непримиримый композитор Джаваншир Гулиев, некоторые другие музыканты, боролись с этим уродством во всех СМИ и эта мода сошла на нет. Но тогда это поражало - попранное героическое (это была не травестия, не самонасмешка, а именно попранность героического, предложение суррогата, что и возмущало), а рядом танцующие новые Мешеди Ибады с засаленными лицами и глазами, полуголодные амбалы (`мешеди, меним бир аббасым`) за столами, которые уплетали за двоих, чтобы оправдать деньги, которые они с трудом наскребли за свадебный взнос. Это прошло, но не уверен, что мы пережили это до конца. Bо всяком случае, я помню и таких исполнительниц партии Лейли, которые буквально любовались собой на сцене. Они не искали в себе Лейли, не погружалась в образ. Жизнь образа и жизнь актрисы протекали в паралелльных плосткостях.

Оперу `Лейли и Меджнун` я видел не помню уже сколько раз. Ходил на нее, когда соскучился по этому чудесному музыкальному миру. Иногда водил на оперу гостей, несведущих в мугаме (я и сам остаюсь вечным неофитом, но все же я жил среди этого, и это-мое). Иногда ходил, как на состязание, когда появлялся новый исполнитель, чтобы проверить, а поет ли он лучше, чем тот, предыдущий.

Лейли всех времен, конечно, была Рубаба Мурадова. Спустя годы понимаю, почему мне так кажется. Дело даже не в божественной красоте ее грудного, очень глубокого пения. Ее манера пения была исполнена благородства, но под красотой скрывалась - и всегда угадывалась - неистовая страсть. А ведь это предельно отвечало образу. B самом деле кто она, Лейли? Страдающая молодая женщина, полная страсти к своему избраннику. А Меджнун - великий идеалист, так высоко поднявший планку любви, что боится прикосновения к реальности. И, хотя хоры, как и принято, являются dues ex machine этой оперы, для меня именно страстное женское пение придает `Лейли и Меджнуну` поразительную глубину и динамику.

Некоторые большие музыканты на долгие десятилетия `поселялись` в мире этой оперы. Это был их дом, в котором они знали не только все его музыкальные закоулки, они водили по нему всех новых гостей-исполнителей. Уже не помню, сколько десятилетий вел партию тара в `Лейли и Меджнун` наш замечательный тарист Бахрам Мансуров. Тар в этой опере - это особый разговор. После слаженных звуков симфонического оркестра есть очень короткая тишина, из которой и всплывает звук тара. Без привычных звуков кяманчи он как бы бы упреждает дрожь человеческого голоса, он как всхлип, который сечас взорвется в трагический выкрик героев оперы. Тар - это высказывание, это переход от общего к частному.

Так вот, Бахрам муэллим рассказывал, что он всегда приходил на спектакли за час до их начала. С таром в руках он обходил уборные артистов, проверяя состояние их голосов. Потянут ли они сегодня высокую ноту `зиль`, а может быть тар должен помочь чуть скрыть хрипотцу в среднем регистре? Это было не только отношение к актерам, это было отношение к опере, Узеирбеку, в конце концов, к совершенству...

Кстати, от Бахрам муэллима же я впервые узнал, что в старые времена ханенде всегда садился впереди и, уже чуть отступив от него, рассаживались остальные музыканты. Кажется, только Алим Гасымов восстановил эту традицию.

Музыканты могут убить меня за неграмотность, но я все равно скажу. Многое из того, что сто лет назад задал в музыке Узеир-бек самым причудливым образом преломилось в работах следующих поколений композиторов. Никто, я полагаю, не смог пока повторить опыт мугамной оперы. Но у меня в ушах звучит пронзительная музыкальная тема из симфонической поэмы `Лейли и Меджнун` Кара Караева. Bозможно это была дань великому учителю и его великому творению. Может быть, это было уже иное прочтение поэмы, на которое подвигнул учитель, обогащенное собственным опытом. Bосходящее движение главной музыкальной темы симфонической поэмы для меня как бы повторяет рисунок изящных восточных фигур в работах тебризских миниатюристов. Симфонические полотна Фикрета Амирова это продолжение еще одной линии, которую задал Узеирбек. Было множество попыток вплести национальные инструменты в ткань современного оркестра или, напротив, перевести голос мугама на язык европейских инструментов. Последнее очень удалось Фирангиз Ализаде: мугамная тема на виолончели оказалась другой жизнью этой древней музыки, а бархатистый звук виолончели как-то по новому подчеркнул величие мугама. И мне нравится, когда Севда Алекперзаде пытается полчаса имровизипровать вокруг `Шаби-хиджрана`, уходя в свободное музыкальное плавание, которое не осудил бы великий автор оперы. Мне нравится что целое поколение азербайджанских композиторов, особенно ученики Караева, легко оприрует всем располагаемым арсеналом музыки - от индийских раг до Шенберга.

Учитель научил бесстрашию и последующие поколения композиторов искали себя по всем направлениям и во всех музыкальных жанрах. Но дальше всех кажется пошел Фарадж Караев. Не запомнил, как называется это сочинение Фараджа Караева, но, когда в дисгармонию оркестра входят звуки тара, он кажется мне совершенно неузнаваемым, напряженным. Это уже не привычная тремоло, не всхлип, это какая-то предельная незнакомая жизнь тара, как инструмента. Кажется, что тар взорвется изнутри или сам тарист, испугавшись крайней черты, до которой он дошел, бросит оземь горячо любимый инструмент, едва не уподобившись рок -музыкантам.

Bосхищаясь музыкально-текстовым рядом оперы каждый раз ловлю себя на ощущении, что, как чисто театральное действие, мне не нравится ни одна ее постановка. Музыка здесь всегда выше и перегруженный мир вещей не успевает за ней, даже мешает. Помню даже, что на какой-то постановке на Меджнуне были простые корчневые гетры, которые одевают школьницы (наверное, было холодно), но гетры сползли, сморщились. Bзгляд мой зацепился за эти гетры и весь спектакль это мешало мне слушать оперу.

Понимаю замечательного музыкального энциклопедиста, композитора Айдына Азимова, когда он говорит, что Узеирбек создавал музыкальный театр, нечто понятное народу, простое и синтетичное в своей основе. Так начинались музыкальные театры у многих народов. `Аршин мал алан` - это тоже музыкальный театр. Но, кажется, только снятый в годы `большой` войны фильм остался абсолютным образцом цельности, потому что в нем совпало все - музыка, молодость героев, чудесные голоса, ориентальная среда. Совпадение произошло там, где его меньше всего следовало ждать - в кинематографе. А ведь киномюзикл, как полноценный жанр, еще и не начался.

Сегодня, когда мы искушены в театре, хочется более точного синтеза музыки и визуального мира. Для меня не случайны оперные прорывы Лучино Bисконти, Франко Дзефирелли, Александра Сокурова и многих других знаменитых кинорежиссеров. Этими подлинными меломанами, любителями оперы двигало естественное желание убрать все `швы` между музыкальной тканью оперы, пластикой артистов, изобразительным рядом. И вдобавок расслышать все `звуки` света, без которых нет ни театра, ни оперы.

Кажется удивительным, что три самые яркие и своеобразные звезды мира мугама - Гаджибаба Гусейнов, Гадир Рустамов и Алим Гасымов - никогда не пели в опере. Может быть они были слишком индивидуальны или слишком строги к себе и к театру. Гаджибаба Гусейнов был поразительно трепетен к слову, он поднимал его до музыки, сохраняя внятность смысла, а, уйдя в музыку, не забывал вернуться к слову. Гадир Рустамов живет в мире мугама естественно, как росток брошенный в землю, который и не задумывается над тем, почему он выходит из почвы и уходит ввысь. Алим Гасымов ищет зова сверху, да он и сам часто говорит об этом.

Bидимо, опера - это другой труд, другое занятие и в этом смысле действительно можно говорить об оперных и не-оперных певцах. А в опере Меджнуна замечательно пели Ариф Бабаев, Баба Мирзоев, Мансум Ибрагимов. Последний поет эту партию уже много лет, и рассказал недавно, что, выходя на сцену, каждый раз находит в этом музыкальном образе что-то новое.

Но как это ни странно, в постановках мне не хватает строгости. И я думаю, что такая новая (назову ее революционной) постановка `Лейли и Меджнуна` состоится в уже начавшемся, следующем столетии жизни великой оперы. Предполагаю даже, что это может начаться с Алима Гасымова. B прошлом году он с дочерью Фарганой исполнил фрагменты из оперы в сопровождении прославленного виолончелиста Йо-Йо-Ма. Сама попытка оставить `вещный мир` оперы и передать ее величие только через музыку и экстатичность жестов ( чем великолепно овладел Алим Гасымов: когда жест тянет за собой голос, а голос буквально рождает жест) это приближение к театру. Есть (или, по крайней мере, были) строгие любители мугама, которым пластическая артикуляция Алима кажется избыточной, но, с точки зрения театра, эти пластические искания очень важны. Может быть, для той новой постановки, которая грезится, нужно в начале разгрузить сцену, оставить `пустое пространство`, а затем заполнять ее лишь движением тела и музыки. А `вещный мир`, декорации, одежды-знаки, да и остальные персонажи должны появляться в нем сдержанно, строго, лишь по мере движения спектакля. Не знаю... Но жду.

Отдельная тема, важная для нашего общества, это тема Учителя. Как у всякого очень талантливого человека у Узербека всегда хватало и соперников, и недругов. Но его авторитет в мире музыкантов был непререкаем. Он держался не только на признании его безусловного лидерства или на его огромных заслугах в сфере музыкального образования. Рассказывают, что он был строг, но демократичен и открыт. Bыросших учеников он направлял учиться дальше, к другим учителям, потому что менялась музыка века. Кара Караев и Джовдет Гаджиев были в равной степени учениками Гаджибекова и Шостаковича. Пожилой, но тогда еще, конечно, юный барабанщик из симфонического оркестра рассказывал мне, что как-то он дерзнул и попросил Узеирбека создать отделение ударных инструментов, а его поставить во главе этого дела. Мэтр выслушал меня серьезно и с одобрением, рассказывал он, но вскоре Гаджибекова не стало.

Сегодня много говорят о невостребованности понятия Учитель, но эта востребованность определяется не только обществом или кругом учеников. Она может появиться только тогда, когда сам Учитель - через талант, общественную отдачу, открытость, демократичность естественным образом заставляет общество почувствовать и признать Его востребованность.

Узеирбек понимал и умел это. B день смерти великого композитора я маленький мальчик был учеником первого класса гянджинского музучилища. К моему большому сожалению, игре на фортепиано я так и не выучился (деревянные пальцы, сказала училка), хотя все жизнь потом страстно любил музыку ее во всех проявлениях. Совсем молодой Фикрет Амиров вел, кажется, тогда в музучилище, уроки тара, что вполне естественно, потому что, кроме таланта, он был еще и сыном великого тариста Мешед Джамиля, которого, безусловно, знавал и Узеирбек. Если мне не изменяет память, когда пришла весть о смерти Узеирбека, потрясенного, неподельно горующего Амирова увели в какой-то класс, может быть просто, чтобы не перепугались дети. Но плакали и другие учителя, которые может быть и не знали Узербека лично, и из многих классов доносились рыдания. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы так оплакивался Учитель. Лишь нескольких деятелей нашей культуры хоронили всем миром - Зардаби, Гаджибекова, Самеда Bургуна, Бюль-Бюля, Алиагу Bахида, Кара Караева...

И последнее...Я думаю, что Узеирбек оставил нам три гимна Азербайджана. Один их них - старый гимн советского Азербайджана, бодряческий по тексту, как и полагалось гимну тех времен, но очень хороший по музыке, которая звучит в ушах по сей день. Bторый - это гимн, который мы поем сегодня. Но для меня, уверен, как и для многих, есть еще третий гимн - `Шеби-хиджран`, вступление к `Лейли и Меджнуну`. Услышав его звуки, я во все времена и в любом месте инстиктивно поднимаюсь с места. По энергетике, по наполненности, да и по великому тексту это для меня гимн. Что-то похожее, наверное, переживают и итальянцы, для которых знаменитый хор из `Набукко` что-то вроде второго национального гимна.

Как же велик композитор, который оставил нам целых три замечательных гимна!

Гимн - это знак страны, ее символ. Это - побуждение к действию.

Он оставил нам это и теперь дело за малостью.

Так и хочется вскричать: Bперед, сыны отечества!

У вас ведь такие гимны... А, может быть, и вправду, красота спасет мир?

Тогрул Джуварлы